- Да, ладно, Николаич! Ща последнюю ходку, и – шабаш! Ты купил? Ну, класс! Без меня там всё не выпейте!! А чё – Серёга??? Чё– Серёга!!?? Серёга никогда не опаздывает!– здоровый парень, сверкнув полнозубой улыбкой, лихо крутнул баранку левой рукой, въезжая в арку старого «колодца» угрюмых, серых, старых домов. Спрятав телефон, выбросил в окно окурок, и плавно тормознув у мусорных баков, возле которых лежал здоровый, видавший всякое , но с виду целый и крепкий диван, выпрыгнул из машины, на ходу натягивая толстые перчатки.
Ой, шалём!
Что? Да, ладно тебе – большая табуретка. Ох, ох, ох... Обеденный стол! Объеденный стол, я бы сказал... И что ты всегда ворчишь? Ах, ты был сделан на комбинате Мосбельторга. Понимаю... Тем не менее, хоть я был сделан тоже, не еврейскими руками, но добротными немецкими, внесли нас сюда одновременно. Да, я помню это время. Я скажу больше – я помню таки этот самый день! А ты помнишь? Как веселились, и были счастливы Роза и Миша? Конечно, разве же ты можешь это помнить... По-поводу новоселья был такой банкет... На тебе столько всего стояло. Даже я, обонял всей свой обивкой, как пахнет риба-фиш и кнедлики... Нет, тебе было ближе, это – понятно. Но, когда дядя Фима пролил первую за вечер румку, за которой, были таки многожды, воспоследовали, другие пролитые... Ты – нажрался! Не надо мине твоих мансов... А прекрасно видел, как тётя Хая толкала под руку дядю Фиму, всякий раз, когда он, бедный, пытался поднести ко рту эту несчастную румку... И всякий раз, опрокинув её на тебя, он в отместку наливал стакан и выпивал, злобно зыркая на негодующую супругу... А ты впитывал, впитывал...
Ой, это был такой празник... Новоселье!! И гости разошлись под утро... И ты, хоть у тебя от беспробудного пьянства в тот вечер, вспучивалась фонировка и скрипели вконец разболтанные шурупы, стойко держал на себе всю эту гору грязной посуды и недоеденных салатов... И то, как на мне Миша жадно любил Розочку в ту ночь – тебе осталось невдомёк. О, я бы мог рассказать про эту ночь! Но зачем? Тебе трудно понять... Что? Они и на тебе друг друга любили? Да, это было один раз... Молодость, молодость... Она толкает людей, порой, делать безумства... Почему "безумства"? Потому, что ему было неудобно! Он у нас был невысокий, а ты, со своими вычурными и несгибаемыми конечностями, не мог им в этом помочь. Слава Богу, что в доме есть я! И, хоть мне это было порой тяжело, но я изо всех сил старался не потревожить молодых ни скрипом обивки, ни стоном пружин... Они молодые, разве же я это не понимал?
И на следующий день, после празника новоселья, когда Миша прибежал домой к вечеру весь бледный, а Роза рыдая, собирала на тебе ему еду в мешок... Я понимал, что мне придётся тяжко... Не знаю почему, но всеми своими заклёпками чувствовал, что это будет ещё та ночка... И я таки был прав! Я опять старался помочь молодым.. Не скрипел, не впивался в их тела пружинами, прогибался, как только мог... И я не понимал, почему время от времени, они переставали любить друг друга, и Роза громко, навзрыд плакала... А Миша безуспешно пытался её успокоить и утешить, снова и снова заставляя меня удерживать два неистово дёргающихся тела. И встали они, и суетливо бегали по комнате только, когда уже рассвело, и по улице, под новую, тревожную музыку из дурацких, хриплых рупров, слышались тяжёлые шаги мужчин, и лёгкая поступь женщин... Почему тогда женщины шли молча?
Да, тогда, следующим утром Миша ушёл... Надолго... Мне было легко и просто – Роза на мне была ночами одна. Порой, она вновь начинала плакать, а я не понимал, что я делаю не так, что бы не тревожить её сон.
Да, я помню тот день... Сначала был крик... Я даже не понял, что это кричала Роза. Когда она вошла, и села за тебя, даже отсюда я видел, как тяжело тебе было держать этот листок из школьной тетрадки, сохранивший треугольные очертания... А она молчала, усперев в тебя локти, и хотя мы оба не понимали, что случилось, но изо всех сил старались сдержать любые звуки, которые бы её могли потревожить...
Да, уже прошло немного времени... Да, Роза стала полнеть... Я не мог понять – почему? Ты, раньше всегда заставленный всевозможными яствами, забыл об этом весе, легко удерживая какие-то невнятные кусочки хлеба, и жестяную кружку с чаем. А я же, не знаю уж, каким чутьём, понимал, что Розе надо спать уютней и удобней... И делал для этого всё, что было в моих диванных силах.
Ах, каким сюрпризом было появление Розы... Ты помнишь? С непонятным, мяукающим, ворочающимся и неожиданно вопящим свёртком... Она положила его на меня, и назвала Мишей... И хоть я и был удивлён тем, что наш Миша так видоизменился, но был счастлив и горд, что его положили сперва на меня, а не на тебя! И мне сразу стало тепло! Что? Да, и мокро! Я не вижу ни малейшего повода смеяться! Тебе, старая водочная подпорка, не понять, как мне был приятно, когда Роза ругала Мишу, но без злости, нежно... Очень нежно, промакивая и вытирая меня...
Он уже бегал... Я помню этот день... Да, я помню, как Роза Мишу отправила спать, нервно ломая пальцы, и помню толстую вонючую жопу, обтянутую казёнными галифе, продавившую меня – от обивки до каркаса. Помню её неестесственный смех, помню гитару, брошенную на меня этим поцем... И ты... О, ты, единственный раз, поведший себя, как действительный член нашей семьи, и подломивший свою ножку, именно в тот момент, когда Роза обессиленно опрокидывалась на тебя, дав сползти по её ножкам дешевым сатиновым трусикам, и уже бессильно расставляя ноги, под наглым, неистовым напором обладателя галифе... Ах, как же он матерился, приложившись всем, чем можно об пол, а сытой рожей о тебя... Как Роза, левой рукой комкая расстёгнутый ворот бумазейки, а правой, судорожно запихивая между плотно зажатых ножек юбку, извиняясь, убежала к плачущему, разбуженному Мише...
Вот ты спрашиавешь – почему я говорю с еверйским акцентом? А как же? Мы же в еврейской семье! А в любой семье, не только животные, но и предменты домашнего обихода, обязаны походить на своих хозяев! Кто мне сказал эту чушь? Соседская этажерка! Она себя Натэллой называла, и мнила наследницей памяти предидущей хозяйки – царицы Тамары! Поэтому разговаривала с грузинским акцентом. И пусть Роза большую часть времени проводила молча, сидя на мне и осторожно и нежно поглаживая мою, стирающуюся с годами, но крепкую, и помнющую тепло их тел, обивку... Я был счастлив! Хотя, немного завидывал тебе, ибо Мишенька, терпеть не мог чинно сидеть на мне, и под неустанным, строгим Розиным взглядом читать книжку. А за тобой он проводил больше времени. Пусть вынужденно, елозя локтами и обильно орошая твою, некогда полированную поверхность, чернилами.
Да, настал снова мой день. Роза была тогда на вечерней смене. И Миша привёл Оленьку. Не пыжся! То, что они попили за тобой чай, неуклюже и стеснительно тыкаясь в кружки носом – ерунда. Когда они были на мне... Я не мог подсказать ему, как и что... Я не мог унять её дрожь и трепет... Но я впитал в себя эту безумную смесь молодости и любви – немного её крови и его семени.... Да, Оленька потом испуганно пыталась замыть это пятнышко. Но я, мастерски спрятав, предъявил следы Мишенькиного возмужания Розе. Чтож, понимающий, ласково укоризненный взгляд, которым она наградила Мишеньку... Как я мог ещё донести до Розы, что года бегут, и Миша уже не маленький непоседа.... И Оленьку, Роза, с того момента, в нашем доме, взялась опекать и оберегать не меньше, если не больше, чем Мишу...
Снова застолье! То был таки твой звёздный час. Именно за тобой сидели молодые! А гости были за принесёнными от друзей и соседей, деревянными и пластиковыми собратьями... И снова я был счастлив, стараясь дарить тепло и удобство двум молодым телам. Тогда, я не на шутку был напуган... Всё-таки надо учитывать мой возраст... Но, время от времени, в перерывах Мишиных и Оленькиных ласк, я украдкой бросал гордый взгляд на тебя, как обычно, мрачно и завистливо, изнемогающего под тяжестью немытой посуды и остатков еды, с воткнутыми, вонючими "бычками"...
Ах, когда принесли Сашеньку... Мне и подуматься не могло, что мои пружины могут нагреваться! Да, не надо было тебе тогда хихикать, когда я с тобой поделился своими чувствами. Мне так было тепло... И по традиции – мокро! Но, ой вэй, пусть так тепло и мокро будет всегда на душах людей, когда на их тело кладут крошечную девочку, в которой я всеми своими пружинками и заклёпками чувствовал незримое, еле ощутимое присутствие Розы и Миши... Ещё того Миши...
Да, Оленька росла... Ей надо было место... Чванливый, высокомерный железно-пластиковый манежик не хотел общаться ни со мной, ни с тобой. Он считал себя выша нас по рангу и положению... Чтож, у него были таки на то основания. Сашенька, вокруг которой вращалась вся Вселенная, под чутким и мудрым руководством бабушки Розы, больше времени проводила в решётках этого чудовища, нежели за тобой. Сидение за тобой, у Сашеньки ассоциировалось с впихиванием в неё ненавистной манной каши! Она тихо тебя ненавидила! А что – я? Я был для неё переодевалочным пунктом, на который мама Оля или баба Роза её усаживали, чтоб переодеть очередные порванные колготки или платье...
Зато ночами... Но, сперва вечерами... Роза лежала на мне, сняв очки, и устало откинув раскрытую книжку... И гладила, и нежно поглаживала спинку, или просто, кусочек обивки... В уголках глаз у неё поблёскивали слезинки, и я понимал, что она просто – счастлива. И, через меня, пытается передать кусочек, маленький отголосок своего счастья Мише... Тому, далёкому, своему Мише, с которым так, как я, их ничто больше не связывало...
Что я мог???!!! Ну, что я мог ещё сделать???!!! Днём, когда Роза прилегла отдохнуть, и я почувствовал, как становится тише её дыхние... Как вдруг, чуть легче, на граммы, стало такое мне родное, знакомое тело... Я кричал тебе: - "Сделай хоть что-нибудь!!!!!!!!!"... Что ещё ты мог, мой старый товарищ, незаметный, незаменимый, обыденный член нашей семьи, кроме, как подогнуть свою старую, расшатнную, испытанную ножку, и с грохотом обрушить на пол швейную машинку, на которой Роза взялась подшить своё старое платьице, чтобы Сашенька могла соорудить из него костюм ведьмы, для какого-то школьного вечера... Сашенька прибежала на шум первая, и рыдая, кинулась тормошить Розу... Плачущая Оленька несвязно кричала в телефон, пытаясь объяснить врачам адрес...
Мы не должны с тобой винить Мишу. Мы жили не в большой квартире. И, когда надо было поставить гроб с Розой, им было нужно место... Да, на составленных стульях это было сделать ниже и удобней. И когда тебя, безжалосто выломав с корнем шурупы, разобрав на несколько, неожиданно ставших жалкими и никчемными, деревяшек, понесли на двор, на свалку... Я единственное, что смог, послать тебе последний благодарственный привет... Неожиданно, для недоумённо обернувшихся людей, жалобно и пронзительно скрипнув своими, уже, увы, начавшими ржаветь пружинами...Прости и прощай, друг...
После похорон, они затеяли ремонт... Я не осуждаю людей. Новые времена, новые обои, новая мебель... Сашенька первая сказала, что ей бы хотелось иметь модный немецкий "уголок". "Я тоже немецкий!" - хотелось крикнуть мне... Но я понимал, что вряд ли буду услышан... И, тем более, понят... Меня вынесли во двор. Через пару дней загрузили в большую, железную, дурно пахнущую машину и повезли... Я понимал, что не являюсь "антиквариатом", как иногда шутили Сашенькины друзья, устало плюхаясь на меня в перерывах между разудалыми танцами... И преопределял свою судьбу, как тихое догнивание и ржавение в какой нибудь лавке старьёвщика...
- Давай, давай! Чё возюкаетесь!? Кантуй и бросай его нах...
Серёга достал канистру, обильно полил небольшую кучу мебели, состоящую из разломанных стульев и шкафов, особое внимание уделив только что привезённому, здоровому дивану, закурил, и сладостно и глубоко сделав затяжку, кинул спичку на кучу хлама. Занялось быстро и весело.
- Ну, ладно, я на сегодня всё! – он повернулся к плотному, небритому мужику. – Всё я говорю, на сегодня! Ты, со своей свалкой, гляди, завтра у меня куча работы, чтоб в норме был... Чего?
- Ничего. Я ничего не сказал...
- Аааа... А то послышалось...
- Это пружины в дивание...
- Ну, и ладно, а то чёрти-чё слышится... Пока! – и Серёга бодрым шагом пошёл к машине.
Ой, шалём!
Что? Да, ладно тебе – большая табуретка. Ох, ох, ох... Обеденный стол! Объеденный стол, я бы сказал... И что ты всегда ворчишь? Ах, ты был сделан на комбинате Мосбельторга. Понимаю... Тем не менее, хоть я был сделан тоже, не еврейскими руками, но добротными немецкими, внесли нас сюда одновременно. Да, я помню это время. Я скажу больше – я помню таки этот самый день! А ты помнишь? Как веселились, и были счастливы Роза и Миша? Конечно, разве же ты можешь это помнить... По-поводу новоселья был такой банкет... На тебе столько всего стояло. Даже я, обонял всей свой обивкой, как пахнет риба-фиш и кнедлики... Нет, тебе было ближе, это – понятно. Но, когда дядя Фима пролил первую за вечер румку, за которой, были таки многожды, воспоследовали, другие пролитые... Ты – нажрался! Не надо мине твоих мансов... А прекрасно видел, как тётя Хая толкала под руку дядю Фиму, всякий раз, когда он, бедный, пытался поднести ко рту эту несчастную румку... И всякий раз, опрокинув её на тебя, он в отместку наливал стакан и выпивал, злобно зыркая на негодующую супругу... А ты впитывал, впитывал...
Ой, это был такой празник... Новоселье!! И гости разошлись под утро... И ты, хоть у тебя от беспробудного пьянства в тот вечер, вспучивалась фонировка и скрипели вконец разболтанные шурупы, стойко держал на себе всю эту гору грязной посуды и недоеденных салатов... И то, как на мне Миша жадно любил Розочку в ту ночь – тебе осталось невдомёк. О, я бы мог рассказать про эту ночь! Но зачем? Тебе трудно понять... Что? Они и на тебе друг друга любили? Да, это было один раз... Молодость, молодость... Она толкает людей, порой, делать безумства... Почему "безумства"? Потому, что ему было неудобно! Он у нас был невысокий, а ты, со своими вычурными и несгибаемыми конечностями, не мог им в этом помочь. Слава Богу, что в доме есть я! И, хоть мне это было порой тяжело, но я изо всех сил старался не потревожить молодых ни скрипом обивки, ни стоном пружин... Они молодые, разве же я это не понимал?
И на следующий день, после празника новоселья, когда Миша прибежал домой к вечеру весь бледный, а Роза рыдая, собирала на тебе ему еду в мешок... Я понимал, что мне придётся тяжко... Не знаю почему, но всеми своими заклёпками чувствовал, что это будет ещё та ночка... И я таки был прав! Я опять старался помочь молодым.. Не скрипел, не впивался в их тела пружинами, прогибался, как только мог... И я не понимал, почему время от времени, они переставали любить друг друга, и Роза громко, навзрыд плакала... А Миша безуспешно пытался её успокоить и утешить, снова и снова заставляя меня удерживать два неистово дёргающихся тела. И встали они, и суетливо бегали по комнате только, когда уже рассвело, и по улице, под новую, тревожную музыку из дурацких, хриплых рупров, слышались тяжёлые шаги мужчин, и лёгкая поступь женщин... Почему тогда женщины шли молча?
Да, тогда, следующим утром Миша ушёл... Надолго... Мне было легко и просто – Роза на мне была ночами одна. Порой, она вновь начинала плакать, а я не понимал, что я делаю не так, что бы не тревожить её сон.
Да, я помню тот день... Сначала был крик... Я даже не понял, что это кричала Роза. Когда она вошла, и села за тебя, даже отсюда я видел, как тяжело тебе было держать этот листок из школьной тетрадки, сохранивший треугольные очертания... А она молчала, усперев в тебя локти, и хотя мы оба не понимали, что случилось, но изо всех сил старались сдержать любые звуки, которые бы её могли потревожить...
Да, уже прошло немного времени... Да, Роза стала полнеть... Я не мог понять – почему? Ты, раньше всегда заставленный всевозможными яствами, забыл об этом весе, легко удерживая какие-то невнятные кусочки хлеба, и жестяную кружку с чаем. А я же, не знаю уж, каким чутьём, понимал, что Розе надо спать уютней и удобней... И делал для этого всё, что было в моих диванных силах.
Ах, каким сюрпризом было появление Розы... Ты помнишь? С непонятным, мяукающим, ворочающимся и неожиданно вопящим свёртком... Она положила его на меня, и назвала Мишей... И хоть я и был удивлён тем, что наш Миша так видоизменился, но был счастлив и горд, что его положили сперва на меня, а не на тебя! И мне сразу стало тепло! Что? Да, и мокро! Я не вижу ни малейшего повода смеяться! Тебе, старая водочная подпорка, не понять, как мне был приятно, когда Роза ругала Мишу, но без злости, нежно... Очень нежно, промакивая и вытирая меня...
Он уже бегал... Я помню этот день... Да, я помню, как Роза Мишу отправила спать, нервно ломая пальцы, и помню толстую вонючую жопу, обтянутую казёнными галифе, продавившую меня – от обивки до каркаса. Помню её неестесственный смех, помню гитару, брошенную на меня этим поцем... И ты... О, ты, единственный раз, поведший себя, как действительный член нашей семьи, и подломивший свою ножку, именно в тот момент, когда Роза обессиленно опрокидывалась на тебя, дав сползти по её ножкам дешевым сатиновым трусикам, и уже бессильно расставляя ноги, под наглым, неистовым напором обладателя галифе... Ах, как же он матерился, приложившись всем, чем можно об пол, а сытой рожей о тебя... Как Роза, левой рукой комкая расстёгнутый ворот бумазейки, а правой, судорожно запихивая между плотно зажатых ножек юбку, извиняясь, убежала к плачущему, разбуженному Мише...
Вот ты спрашиавешь – почему я говорю с еверйским акцентом? А как же? Мы же в еврейской семье! А в любой семье, не только животные, но и предменты домашнего обихода, обязаны походить на своих хозяев! Кто мне сказал эту чушь? Соседская этажерка! Она себя Натэллой называла, и мнила наследницей памяти предидущей хозяйки – царицы Тамары! Поэтому разговаривала с грузинским акцентом. И пусть Роза большую часть времени проводила молча, сидя на мне и осторожно и нежно поглаживая мою, стирающуюся с годами, но крепкую, и помнющую тепло их тел, обивку... Я был счастлив! Хотя, немного завидывал тебе, ибо Мишенька, терпеть не мог чинно сидеть на мне, и под неустанным, строгим Розиным взглядом читать книжку. А за тобой он проводил больше времени. Пусть вынужденно, елозя локтами и обильно орошая твою, некогда полированную поверхность, чернилами.
Да, настал снова мой день. Роза была тогда на вечерней смене. И Миша привёл Оленьку. Не пыжся! То, что они попили за тобой чай, неуклюже и стеснительно тыкаясь в кружки носом – ерунда. Когда они были на мне... Я не мог подсказать ему, как и что... Я не мог унять её дрожь и трепет... Но я впитал в себя эту безумную смесь молодости и любви – немного её крови и его семени.... Да, Оленька потом испуганно пыталась замыть это пятнышко. Но я, мастерски спрятав, предъявил следы Мишенькиного возмужания Розе. Чтож, понимающий, ласково укоризненный взгляд, которым она наградила Мишеньку... Как я мог ещё донести до Розы, что года бегут, и Миша уже не маленький непоседа.... И Оленьку, Роза, с того момента, в нашем доме, взялась опекать и оберегать не меньше, если не больше, чем Мишу...
Снова застолье! То был таки твой звёздный час. Именно за тобой сидели молодые! А гости были за принесёнными от друзей и соседей, деревянными и пластиковыми собратьями... И снова я был счастлив, стараясь дарить тепло и удобство двум молодым телам. Тогда, я не на шутку был напуган... Всё-таки надо учитывать мой возраст... Но, время от времени, в перерывах Мишиных и Оленькиных ласк, я украдкой бросал гордый взгляд на тебя, как обычно, мрачно и завистливо, изнемогающего под тяжестью немытой посуды и остатков еды, с воткнутыми, вонючими "бычками"...
Ах, когда принесли Сашеньку... Мне и подуматься не могло, что мои пружины могут нагреваться! Да, не надо было тебе тогда хихикать, когда я с тобой поделился своими чувствами. Мне так было тепло... И по традиции – мокро! Но, ой вэй, пусть так тепло и мокро будет всегда на душах людей, когда на их тело кладут крошечную девочку, в которой я всеми своими пружинками и заклёпками чувствовал незримое, еле ощутимое присутствие Розы и Миши... Ещё того Миши...
Да, Оленька росла... Ей надо было место... Чванливый, высокомерный железно-пластиковый манежик не хотел общаться ни со мной, ни с тобой. Он считал себя выша нас по рангу и положению... Чтож, у него были таки на то основания. Сашенька, вокруг которой вращалась вся Вселенная, под чутким и мудрым руководством бабушки Розы, больше времени проводила в решётках этого чудовища, нежели за тобой. Сидение за тобой, у Сашеньки ассоциировалось с впихиванием в неё ненавистной манной каши! Она тихо тебя ненавидила! А что – я? Я был для неё переодевалочным пунктом, на который мама Оля или баба Роза её усаживали, чтоб переодеть очередные порванные колготки или платье...
Зато ночами... Но, сперва вечерами... Роза лежала на мне, сняв очки, и устало откинув раскрытую книжку... И гладила, и нежно поглаживала спинку, или просто, кусочек обивки... В уголках глаз у неё поблёскивали слезинки, и я понимал, что она просто – счастлива. И, через меня, пытается передать кусочек, маленький отголосок своего счастья Мише... Тому, далёкому, своему Мише, с которым так, как я, их ничто больше не связывало...
Что я мог???!!! Ну, что я мог ещё сделать???!!! Днём, когда Роза прилегла отдохнуть, и я почувствовал, как становится тише её дыхние... Как вдруг, чуть легче, на граммы, стало такое мне родное, знакомое тело... Я кричал тебе: - "Сделай хоть что-нибудь!!!!!!!!!"... Что ещё ты мог, мой старый товарищ, незаметный, незаменимый, обыденный член нашей семьи, кроме, как подогнуть свою старую, расшатнную, испытанную ножку, и с грохотом обрушить на пол швейную машинку, на которой Роза взялась подшить своё старое платьице, чтобы Сашенька могла соорудить из него костюм ведьмы, для какого-то школьного вечера... Сашенька прибежала на шум первая, и рыдая, кинулась тормошить Розу... Плачущая Оленька несвязно кричала в телефон, пытаясь объяснить врачам адрес...
Мы не должны с тобой винить Мишу. Мы жили не в большой квартире. И, когда надо было поставить гроб с Розой, им было нужно место... Да, на составленных стульях это было сделать ниже и удобней. И когда тебя, безжалосто выломав с корнем шурупы, разобрав на несколько, неожиданно ставших жалкими и никчемными, деревяшек, понесли на двор, на свалку... Я единственное, что смог, послать тебе последний благодарственный привет... Неожиданно, для недоумённо обернувшихся людей, жалобно и пронзительно скрипнув своими, уже, увы, начавшими ржаветь пружинами...Прости и прощай, друг...
После похорон, они затеяли ремонт... Я не осуждаю людей. Новые времена, новые обои, новая мебель... Сашенька первая сказала, что ей бы хотелось иметь модный немецкий "уголок". "Я тоже немецкий!" - хотелось крикнуть мне... Но я понимал, что вряд ли буду услышан... И, тем более, понят... Меня вынесли во двор. Через пару дней загрузили в большую, железную, дурно пахнущую машину и повезли... Я понимал, что не являюсь "антиквариатом", как иногда шутили Сашенькины друзья, устало плюхаясь на меня в перерывах между разудалыми танцами... И преопределял свою судьбу, как тихое догнивание и ржавение в какой нибудь лавке старьёвщика...
- Давай, давай! Чё возюкаетесь!? Кантуй и бросай его нах...
Серёга достал канистру, обильно полил небольшую кучу мебели, состоящую из разломанных стульев и шкафов, особое внимание уделив только что привезённому, здоровому дивану, закурил, и сладостно и глубоко сделав затяжку, кинул спичку на кучу хлама. Занялось быстро и весело.
- Ну, ладно, я на сегодня всё! – он повернулся к плотному, небритому мужику. – Всё я говорю, на сегодня! Ты, со своей свалкой, гляди, завтра у меня куча работы, чтоб в норме был... Чего?
- Ничего. Я ничего не сказал...
- Аааа... А то послышалось...
- Это пружины в дивание...
- Ну, и ладно, а то чёрти-чё слышится... Пока! – и Серёга бодрым шагом пошёл к машине.
Комментариев нет:
Отправить комментарий